Сатирическая сказка (1884) М. Е. Салтыкова-Щедрина, в которой в образе карася изображен наивный идеалист. «Не верю,— говорил карась в споре с ершом,— чтобы борьба и свара были нормальным законом, под влиянием которого будто бы суждено развиваться всему живущему на земле». Он верил в бескровное преуспеяние и гармонию, не знал, что такое щука и уха, не допускал мысли, чтобы щука могла без вины проглотить его; он думал, и щука не глуха к голосу правды, и надеялся урезонить ее. Он толковал о необходимости любви и гражданских чувств. Встретившись со щукой, он стал говорить о том, чтобы всем рыбам по всякой воде было свободно плавать, что все, не исключая и щуки, должны работать. «Знаешь ли ты, что такое добродетель?» — спросил он щуку. «Щука разинула рот от удивления. Машинально потянула она воду и, вовсе не желая проглотить карася, проглотила его». В «Благонамеренных речах» Салтыков писал: «Горе «карасям», дремлющим в неведении, что провиденциальное их назначение заключается в том, чтобы служить кормом для щук, наполняющих омут жизненных основ».

     Платон Каратаев — в романе Л. Н. Толстого «Война и мир» (1865—1869) —крестьянин, смирение которого, кротко-незлобивое отношение ко всякому проявлению зла («непротивление злу») выражает, по мысли Толстого, сущность русского крестьянства, подлинную народную мудрость. «Каратаев, несомненно, воплощает в себе некоторые черты наивного патриархального крестьянства... Все заклятые враги русского народа, разные фальсификаторы и в истории и в литературе пытались до самого последнего времени истолковывать образ Каратаева как воплощение подлинно русского национального характера. Но в их неумных писаниях не было ни грана исторической правды, они стремились оклеветать русский народ. Да и сам Толстой в этом же романе создал подлинный апофеоз патриотизму и героизму народа, который активно боролся с врагом. Этому народу были глубоко чужды каратаевское смирение и непротивление» (С. Бычков, Гениальный художник, «Лит. газ.», 8 сент. 1948 г.). «Каратаев» в устах либерально-буржуазных критиков был якобы ноплощением русского национального характера; возникшее из его имени слово «каратаевщина» употребляется в смысле отрицательного отношения к образу Каратаева, к толстовской проповеди «непротивления злу насилием».

     Фраза, которой, как рассказывает Плутарх («Жизнь Катона Старшего»), заканчивал каждую свою речь в сенате римский полководец и государственный деятель Катон Старший (234—149 гг. до н. э.), непримиримый враг Карфагена. Об этом же рассказывают Тит Ливии, Цицерон и др. Выражение это стало употребляться как настойчиво повторяемый призыв к упорной борьбе с врагом или каким-либо препятствием. Часто цитируется по-латыни: «Cartha-ginem esse delendam».

     По Гомеру («Илиада», 13, 365), Кассандра — дочь троянского царя Приама. Аполлон наделил ее даром прорицания. Но когда она отвергла его любовь, он внушил всем недоверие к ее пророчествам, хотя они всегда сбывались; так, она тщетно предупреждала троянцев, что деревянный конь, которого они внесли в город, принесет им гибель (Вергилий, Энеида, 2, 246) (см. Дары данайцев). Имя Кассандры стало нарицательным именем человека, предостерегающего об опасности, но которому не верят.

    По древнегреческому сказанию, преследуемая Аполлоном, нимфа Касталия бросилась в ручей. Аполлон дал ручью чудесную силу: кто из него пил, становился поэтом.
     Выражение «кастальский ключ» стало символом поэтического вдохновения.

     В греческой мифологии Кастор и Полидевк (римск. Поллукс) — сыновья Зевса и Леды, близнецы. В «Одиссее» (11, 298) о них говорится как о детях Леды и Тиндарея, сына спартанского царя.
     По другой версии мифа, отец Кастора — Тиндарей, а отец Поллукса — Зевс, поэтому первый, рожденный от смертного, смертен. а второй — бессмертен. Когда Кастор был убит, Поллукс стал уме» лять Зевса, чтобы он дал возможность умереть и ему. Но Зевс предложил ему на выбор: или вечно пребывать на Олимпе без брата, или вместе с братом проводить один день на Олимпе, другой - в Аиде. Поллукс избрал последнее. Имена их стали синонимом двух неразлучных друзей.

    Римский полководец, оратор, писатель и государственный деятель Катон Марк Порций Старший (234—149 гг. до н. э.), как сообщает Плутарх (ок. 46—126), отличался непреклонностью и честностью, в силу чего нажил немало врагов. Сорок четыре раза, как рассказывает Плиний Старший (23—79), он привлекался к суду, но ни разу не был осужден.
  Имя Катона стало нарицательным для людей строгих,  неукоснительно соблюдающих правила.

     Мария Магдалина (из г. Магдалы), по евангельской, легенде (Марк, 16, 9; Лука, 7, 37—48; 8, 2), была исцелена Иисусом, изгнавшим из нее «семь бесов», после чего она раскаялась в своей развратной жизни и стала одной из верных его последовательниц. Образ евангельской кающейся Магдалины был широко популяризирован мастерами итальянской живописи, в особенности Тицианом (1477—1576), Корреджо (1494—1534), Гвидо Рени (1575—1642). По ее имени «кающимися магдалинами» стали называть женщин, после развратной жизни вернувшихся к труду. Такое словоупотребление восходит к уставам убежищ для «кающихся магдалин», возникших в средние века при женских монастырях; самые ранние убежища организованы в 1250 г. в Вормсе и Меце. В России магдалинские убежища существовали с 1833 г. «Кающимися магдалинами» иронически называют также лиц, плаксиво кающихся в своих проступках.

      Тип русского дворянина 40—60-х годов XIX в., страдавшего от сознания, что он и его предки — крепостники, и считавшего своим нравственным долгом «служение народу». Выражение это принадлежит критику и публицисту Н. К. Михайловскому, который впервые употребил его в очерках «Вперемежку», печатавшихся в «Отечественных записках» в 1876—1877 гг. Очерки эти написаны в виде рассказа, ведущегося от лица «кающегося дворянина». Автором этого выражения Михайловский называет себя в своей книге «Литературные воспоминания и житейская смута», т. I, СПб. 1900, с. 139.

     Одно из действующих лиц романа Виктора Гюго «Собор Парижской богоматери» (1831), глухой, косой, кривоногий безобразный горбун. Имя его стало синонимом физического, а также и нравственного уродства.

     Выражение, иронически определяющее упрямую, тупую приверженность к мелочам национального быта (русскому квасу, одежде и проч.,); этот «ура-патриотизм», восхваляющий все свое и порицающий чужое, противоположен подлинному патриотизму. Выражение это впервые употребил П. А. Вяземский. В «Письмах из Парижа», напечатанных в 1827 г. в журнале «Московский телеграф» (ч. XV, с. 282), он говорит: «Многие признают за патриотизм безусловную похвалу всему, что свое. Тюрго называл это лакейским патриотизмом, du patriotisme d'antichambre. У нас можно бы его назвать квасным патриотизмом. Я полагаю, что любовь к отечеству должна быть слепа в пожертвованиях ему, но не в тщеславном самодовольстве; в эту любовь может входить и ненависть. Какой патриот, какому народу ни принадлежал бы он, не хотел бы выдрать несколько страниц из истории отечественной и не кипел негодованием, видя предрассудки и пороки, свойственные его согражданам? Истинная любовь ревнива и взыскательна». Включив «Письма из Парижа» в собрание сочинений, Вяземский к выражению «квасной патриотизм» сделал следующее примечание: «Здесь в первый раз явилось это шуточное определение, которое после так часто употреблялось и употребляется» (Поли. собр. соч., т. I, СПб. 1878, с. 244). Письма Вяземского были напечатаны в «Московском телеграфе» за подписью Г. Р.-К., чтобы, как он пишет, «сбивать с толку московских читателей»; подпись эта должна была означать приятеля Вяземского, Григория Phmckoi о-Корсакова, «очень всем в Москве известного» (там ж е, с. 258). В. Г. Белинский в статье «Стихотворения Лермонтова», пользуясь выражением «квасной патриотизм», называет его «счастливым выражением» Вяземского (Поли. собр. соч., изд. Академии наук СССР, т. IV, М. 1954, с. 489). Тем не менее автором этого выражения часто называют издателя «Московского телеграфа» Н. А. Полевого (см., напр., П. И. Лебедев-Полянский, В. Г. Белинский. Литературно-критическая деятельность, М. 1945, с. 27).
     Выражения «квасной патриотизм», «квасной патриот» получили с 20-х годов прошлого века широкое хождение и стали применяться для характеристики реакционных взглядов лиц, которые истинную любовь к своей родной стране и стремление к ее развитию подменяли тупым преклонением перед отсталыми формами ее жизни и быта.

   По церк.-слав.: «Воздадите кесарева кесареви и божия богови»  (Матф., 22, 15—21). Ответ Иисуса посланным от фарисеев, спросившим его, позволительно ли платить налоги кесарю. Иисус, указывая на изображение кесаря и надпись на динарии, сказал: «Отдавайте кесарево кесарю, а божие богу». Иногда цитируется частью по-русски, частью по церк.-слав.

     Выражение, характеризующее коварный поступок, восходит к монологу Карла Моора из драмы Шиллера «Разбойники» (1781), д. 1, явл. 2: «Люди, люди! Порождение крокодилов! Ваши слезы — вода! Ваши сердца — твердый булат! Поцелуи — кинжалы в грудь!» (См. О люди! порождения крокодилов!) Этот перевод, изданный анонимно в 1828 г., принадлежит Н. X. Кетчеру (1809—1886). В более раннем переводе 1793 г. Н. Н. Сандунова (1769—1832) этот монолог заканчивается словами: «кинжал в грудь», тогда как М. М. Достоевский (1820—1864) в переводе 1857 г. закончил монолог словами: «кинжал в сердце». Отсюда и происходят варианты выражения.

     Выражение возникло из Библии (Исход, 3, 8). Бог сказал Моисею, что выведет народ израильский из Египта и приведет его «в землю, кипящую млеком и медом» (то есть где течет молоко и мед). Выражение это употребляется в значении: изобилие, богатство.

     Выражение, употребляемое в значении: жеманная, изнеженная девушка с ограниченным кругозором. По-видимому, впервые в литературную речь вошло из романа Н. Г. Помяловского «Мещанское счастье» (1861): «Кисейная девушка!.. Ведь жалко смотреть на подобных девушек — поразительная неразвитость и пустота!.. Читали они Марлинского, пожалуй и Пушкина читали; поют «Всех цветочков боле розу я любил» да «Стонет сизый голубочек»; вечно мечтают, вечно играют... Ничто не оставит у них глубоких следов, потому что они не способны к сильному чувству. Красивы они, но не очень; нельзя сказать, чтобы они были очень глупы... Легкие, бойкие девушки, любят сентиментальничать, нарочно картавить, хохотать и кушать гостинцы... И сколько у нас этих бедных кисейных созданий!» В 60-х годах выражения «кисейная барышня» и «кисейная барыня» были — по свидетельству современницы — в устах передовой женской молодежи терминами, выражающими презрение к светским поверхностным и неразвитым женщинам (Л. Ф. Пантелеев, Из воспоминаний прошлого, М. 1934, прилож., с. 647). «Нельзя сомневаться,— пишет академик В. В. Виноградов,— что клички «кисейная барышня», «кисейная барыня» вышли из демократической среды и сложились на почве народного словоупотребления. В. И. Даль в «Толковом словаре» не приводит этих выражений, но указывает: «кисейница» — в народе щеголиха, которая ходит в кисее» (В. В. В и-ноградов, Из истории современной русской литературной лексики, «Изв. Академии наук СССР. Отделение литературы и языка», 1950, т. IX, вып. 5, с. 384—385).

     Кит Китычем в комедии А. Н. Островского «В чужом пиру похмелье» (1856) одно из действующих лиц называет купца-самодура Гита Титыча Брускова. Это искаженное имя, равно как и Тит Титыч, стало синонимом российского купца и вообще самодура.

     Один из персонажей поэмы Н. В. Гоголя «Мертвые души», т. I, гл. 11 (1842). «Кифа Мокиевич, человек нрава кроткого, проводивший жизнь халатным образом. Семейством своим он не занимался; существованье его было обращено более в умозрительную сторону и занято следующим, как он называл, философическим вопросом: «Вот, например, зверь,— говорил он, ходя по комнате,— зверь родится нагишом. Почему же именно нагишом? Почему не так, как птица? почему не вылупливается из яйца? Как, право, того: совсем не поймешь натуры, как побольше в нее углубишься!» Так мыслил обитатель Кифа Мокиевич». Имя его стало синонимом человека, развивающего нелепые теории.

     Выражение это приводится английским философом Френсисом Бэконом, который пишет: «...как говорится обыкновенно: клевещи, клевещи смело, от клеветы всегда что-нибудь останется. Так можно сказать и о хвастовстве: верь мне, хвастайся смело, от хвастовства всегда что-нибудь останется» («Трактат о достоинстве и усовершенствовании наук», 1623, кн. 8, гл. 34, Собр. соч., Перев. П. А. Бибиков, т. I, СПб. 1874, с. 553). Мысль эта не нова. Уже Плутарх («Как отличить льстеца от друга», 24) рассказывает, что Медий, состоявший в свите Александра Македонского, советовал «смело применять клевету и кусать... ибо шрам, во всяком случае, останется». Выражение: «Клевещите, клевещите,— что-нибудь да останется» — нередко ошибочно приписывается Вольтеру и Бомарше. Основанием для этого, очевидно, послужило письмо Вольтера к Тирио от 21 октября 1736 г., в котором он пишет: «Лгите, друзья, лгите», и знаменитый монолог Базиля о клевете в комедии Бомарше «Севиль-ский цирюльник» (2, 8), в котором, однако, вышеприведенного выражения нет. У А. С. Пушкина мысль о том, что клевета не проходит бесследно, выражена в иной форме: «Злословие даже без доказательств оставляет прочные следы» (отрывок «Гости съезжались на дачу»).

     Выражение, характеризующее литературные произведения, построенные на беззастенчивых заимствованиях, скроенные из чужого материала, а также «халтурную» работу мелкопробных журналистов, восходит к Лессингу (1729—1781), заклеймившему этой формулой трагедию «Умирающий Катон» (1732) виднейшего представителя не мецкого классицизма, «литературного папы», Готшеда (Л е с с и н Письма о новейшей литературе, Письмо 17-е, 1759 г.). Сам Лессшп указывает, что заимствовал выражение у швейцарского критика Установлено, что он имел в виду Бодмера (1698—1783), который дважды употребил аналогичные выражения в издании «Sammluiig kritischer, poetischer und anderer geistvollen Schriften», Zurich; в 1743 г он говорил об «отточенном ноже и клее из магического порошка (т. VIII, с. 84); в 1744 г.— о «ножницах и горшке клея» (т. XII, с. 58) при помощи которых драматурги изготовляют свои пьесы. Из этил образов и возникла крылатая фраза Лессинга (О. Ladendori, Historisches Schlagworterbuch, Strassburg—Berlin, 1906).